Асьенда - стр. 25

Раннее детство я провела на асьенде в Куэрнаваке, на большой сахарной плантации, с неохватной папиной семьей, Эрнандесами. Теми, в ком течет чуть меньше андалузской крови – так папа описывал темный цвет своей кожи и густые черные волосы.

В покрытом лозой каменном особняке, лениво раскинувшемся среди пальмовых деревьев и двухсотлетних фонтанов, обитали папины кузены. Мы же жили в доме чуть поменьше, поодаль от всей семьи. Несмотря на то что тетя – матриарх асьенды – любила папу, лишь она одна приняла его выбор присоединиться к повстанцам и восстать против Испании. Наш домик раньше принадлежал то ли рабочему, то ли садовнику, который давно умер, и теперь с особняком его соединяли арки, увитые густой виноградной лозой, пышную зелень которой подчеркивала бугенвиллея.

Мама никогда не возражала против этого. Ей нравилось, что буйно растущие сады всегда как будто грозились завладеть домами в асьенде и завлечь их в свои изумрудные объятия. Она умела найти подход ко всему живому и зеленому, и у нее это удивительно хорошо получалось. Каждый раз, когда папа отправлялся на сражения, мама в своей широкополой шляпе проводила часы, гуляя с главным садовником и обсуждая полив и подрезку растений.

Сухой воздух и мертвая трава на лужайке передо мной вряд ли бы сравнились с роскошью, которая досталась маме в Куэрнаваке, но я не сомневалась, что она сотворила бы чудо и с садами Сан-Исидро.

Длинные травинки перешептывались и сплетничали, будто тетушки, пока я шла по саду к каменному ограждению. К нему была прислонена высокая деревянная лестница; нижние перекладины раскололись и потрескались, но я ступила на пару следующих, и они выдержали мой вес. Я забиралась вверх, пока не достала до выложенных в ряд кирпичей, щербатых от старости.

Сан-Исидро построили на холмах к северо-западу от города. Сезон дождей только подошел к концу; зелень, простиравшаяся от подножия холмов до городских окраин, казалась мне такой же мягкой, как один из маминых ковров. Цвета этой местности были коричневее и землянистее ярких мазков Куэрнаваки, их разбавляли лишь белые точки овец и ровные ряды агавы. И где-то там, в отдалении, на поле виднелись темные очертания тлачикеро, размахивающих мачете и продирающихся сквозь агаву.

Время от времени тишину прорезали мужские голоса: то возглас удивления, то смех, пока они сливали агуамиэль – медовый сироп, который добывался из сердцевины агавы и после брожения становился пульке.

Я сощурилась от восходящего солнца. Среди мужчин мелькнул женский силуэт. Я узнала в нем Хуану – по решительным движениям, взмаху юбки и широкополой шляпе.