Артур и Джордж - стр. 52
– Вы не хуже меня знаете, доктор Дойл, насколько невозможно предсказать…
– Я не хуже вас знаю, доктор Пауэлл, те слова, которыми мы поддерживаем наших пациентов и их близких. И еще я знаю слова, которые мы слышим про себя, когда стараемся поддержать их надежды. Примерно три месяца.
– Да, по моему мнению.
– И я снова повторю: я этого не принимаю. Когда я вижу Дьявола, я вступаю с ним в борьбу. Куда бы нам ни пришлось поехать, сколько бы мне ни пришлось потратить, он ее не получит.
– Желаю вам всяческого успеха, – сказал Пауэлл. – И остаюсь к вашим услугам. Однако я обязан сказать две вещи. Возможно, они не нужны, но этого требует мой долг. Надеюсь, вы не обидитесь.
Артур выпрямил спину. Солдат, готовый получить приказания.
– Если не ошибаюсь, у вас есть дети?
– Двое. Мальчик и девочка. Ему год, ей четыре.
– Вы должны понять, что ни в коем случае…
– Я понимаю.
– Я говорю не о ее способности к зачатию.
– Мистер Пауэлл, я не глупец. И я не животное.
– Тут требуется предельная ясность, вы понимаете? Второй момент, возможно, не столь очевиден. Воздействие – вероятное воздействие – на пациентку, на миссис Дойл.
– И?..
– Согласно нашему опыту, туберкулез отличается от других обессиливающих болезней. Некоторое время больной почти не испытывает боли. Часто болезнь причиняет меньше неудобств, чем флюс или несварение желудка. Но главное тут – ее воздействие на умственные процессы. Больные часто оптимистичны.
– То есть галлюцинируют? Бредят?
– Нет, именно оптимистичны. Спокойны и бодры, сказал бы я.
– Благодаря прописываемым лекарствам?
– Отнюдь. Такова природа болезни. И то, насколько пациентка осведомлена о серьезности своего положения, тут роли не играет.
– Ну, для меня это великое облегчение.
– Да, вначале, мистер Дойл.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что, если пациентка не страдает, не жалуется, а остается бодрой перед лицом неизлечимой болезни, страдать и жаловаться начинают другие.
– Вы меня не знаете, сэр.
– Это правда. Тем не менее я желаю вам всего необходимого мужества.
В радости и в горе, в богатстве и в бедности. Он забыл про «в болезни и в здравии».
Из дома для умалишенных Артуру прислали альбомы его отца. Последние годы Чарльза Дойла, пока он томился, никем не навещаемый, в своем последнем земном приюте, были печальными. Но он не умер сумасшедшим. Это было ясно. Он продолжал писать акварели и рисовать, а также вести дневник. Теперь Артур внезапно понял, что его отец был незаурядным художником, недооцененным собратьями по искусству и вполне достойным посмертной выставки в Эдинбурге, а то и в Лондоне. Артур не мог не задуматься о контрасте их судеб: пока сын наслаждался объятиями славы и общества, его брошенный отец знал лишь объятия смирительной рубашки. Никакой вины Артур не ощущал, но лишь зарождение сыновнего сострадания. А в дневнике его отца нашлась фраза, которая не могла не поразить сердце любого сына. «Я полагаю, – написал он, – что я заклеймен сумасшедшим только из-за Шотландского Извращенного Понимания Шуток».