Артефакты - стр. 8
Как и все женщины не от мира сего, Кира являла собой болезненную квинтэссенцию таланта, боли, красоты и ярости. Всегда без косметики, она собирала свои тяжелые прямые темные волосы в конский хвост и под его тяжестью обретала грациозность и стать, приподнимая подбородок и глядя на все чуточку свысока. Ее осанка, длинные цветастые платья в стиле богемного шика, аккуратные изящные пальцы, перемазанные краской, гремящие африканские браслеты на запястьях – все это делало Киру Эвтерпой и Каллиопой в одном лице. Мы слушали истории о ее любовных многоугольниках раскрыв рты и втайне мечтали быть чуточку на нее похожими. Брали у нее книги и фильмы. Она открыла для нас Питера Гринуэя, Джузеппе Торнаторе и Вима Вендерса. От нее мы узнали о Кастанеде, Хакуине Экаку и Джалале Руми. О духах Etro с терпкой ванилью и ладаном. О японском чае гэммайтя, обжаренные листья которого заваривались вместе с подсушенным рисом у нее на кухне. И там же впервые попробовали пасту с икрой боттарги – как-то шел проливной дождь, и Кира отказалась выпускать нас на рандеву со стихией.
А потом она покончила с собой.
Линда приехала забрать наши картины и долго бродила по квартире в Староконюшенном, пытаясь понять, как и почему можно решиться покинуть этот храм искусства и творчества, вырваться из тела, о котором все мечтали. Негодовала, куда же делась ее наполненность, пусть и с израненностью наперевес. А потом Линда сама не поняла, как, наткнувшись на ее личный рукописный дневник, положила его за пазуху и воровато засеменила к выходу, забыв взять картины. Позже она оправдывала себя тем, что украла дневник из образовательных целей – как-никак Линда считала Киру своей путеводной звездой в загадочный мир под названием art.
Я же на похоронах повстречала Кириного любовника, Максима Марецкого, который обошелся со мной достаточно жестоко – заставил, как журналиста без имени и связей, в скотских эмоциональных условиях превратить этот самый личный дневник в мемуары, чтобы нажиться на продаже ее картин. Марецкому казалось издание мемуаров Киры правильным маркетинговым ходом, а я была безмолвным литературным рабом, сначала им о-чарованным, а потом разо-.
Как бы там ни было, и Марецкого, разбившегося в погоне за мной на машине, и Макееву, добровольно нырнувшую в воды Стикса, мы редко вспоминали, так что для меня эта драма давно покоилась в анналах истории. Лишь иногда, пролистывая собственное резюме, я натыкалась на строчку «библиография», где упоминалось, что в свои двадцать лет я выпустила маленький литературный труд – как недофилолог обработала мемуары Киры Макеевой. Однако вместо распирающего чувства гордости приходили досада и уныние.