Антон Чехов. Хождение на каторжный остров - стр. 28

Свет падает так, что лица Чехова, склонившегося над столом, почти не разглядеть, зато видна рука, сжимающая перо, и выводимые им строки: «Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли».

Это – «Степь», написанная здесь, в этом доме, за этим письменным столом. И если обратить вспять время, разделяющее нас с Чеховым, то мы можем это увидеть, – увидеть хотя бы глазами одного из его современников, часто бывавшего в доме Корнеева зимними вечерами: «На рабочем столе Антона Павловича горит лампа под зеленым абажуром, углы кабинета тонут в таинственном полумраке… Писал он на больших листах писчей бумаги, писал очень медленно, отрываясь часто от работы, меряя большими шагами кабинет. Прихожу как-то вечером к Антону Павловичу, смотрю: на письменном столе лист исписан только наполовину, а сам Антон Павлович, засунув руки в карманы, шагает по кабинету.

– Вот никак не могу схватить картину грозы! За стрял на этом месте!

Через неделю я опять был у него, и опять тот же наполовину исписанный лист на столе.

– Что же, написали грозу? – спрашиваю Антона Павловича.

– Как видите, нет еще. Никак подходящих красок не найду.

И все, кто читал “Степь”, знают теперь, какие “подходящие краски” нашел Антон Павлович для описания грозы в степи» (из воспоминаний Р. Менделевича).

Теперь же пусть наполнятся вещами комнаты второго этажа, и прежде всего гостиная, пусть оттуда донесутся голоса, шаги, кашель, смех, шутливые возгласы, и пусть все это на время смолкнет, лишь только зазвучит на взятом напрокат стареньком немецком пианино 6-я прелюдия Шопена. Да, так бывает: зазвучит музыка, и все замирает, но не оттого, что кто-то, прижав палец к губам, произносит: «Тссс», а потому, что иначе и быть не может. Все же понимают. И каждый боится помешать, что-то спугнуть, нарушить и невольно застывает в том положении, в каком его застают (о музыке принято говорить немного высокопарно) «божественные звуки»: стоящим посреди комнаты и готовым кому-то возразить или с кем-то, наоборот, согласиться. Озабоченным тем, что пора накрывать на стол к вечернему чаю, доставать из буфета чашки и ложки. Сидящим в кресле с раскрытой книгой на коленях. Задремавшим с шитьем или вязанием в руках. Все несколько минут терпеливо и вежливо слушают. И выражения лиц постепенно становятся такими, каких требует музыка – серьезными, задумчивыми, растроганными и даже умиленными.