Ангелотворец - стр. 32

Джо ставит пластинку и опускает иглу.

Что ж, это определенно не Слим Гейллард.

Женский голос – тихий, старый, проникновенный. Принадлежит явно не англичанке. Француженке? Или кому поэкзотичнее? Сразу не разберешь.

– Прости, Дэниел.

Джо словно окатывают с ног до головы ледяной водой. Волосы на руках резко подскакивают, как виноватые часовые, заснувшие на посту. Невозможно, невозможно! Голос покойницы. Той самой покойницы – фамильного призрака Дома Спорка. Конечно, это она! Кто еще мог прислать Дэниелу Спорку извинения на пластинке, записанной за пару имперских пенни в какой-нибудь крошечной студии Селфриджа, кого еще Дэниел хранил бы в столь причудливом тайнике, безжалостно выбросив из конверта музыку Слима и даже переклеив этикетку, чтобы никто ничего не узнал?

Только Фрэнки.

– Прости, пожалуйста, прости меня. Я не могла остаться. Мне нужно работать. Это мое самое великое открытие, самое важное. Оно изменит мир. Да здравствует истина, Дэниел. Клянусь: истина дарует нам свободу!

Богатый, роскошный, хрипловатый. Голос Эдит Пиаф. Голос Эрты Китт. Голос, исполненный эмигрантской горечи вперемешку с тоской и пророческой уверенностью.

– Никому не рассказывай. Иначе меня остановят. То, над чем я сейчас работаю… позволит выкорчевать множество старых, трухлявых и больных деревьев, а некоторые люди успели в них обосноваться. Иные и сами сработаны из той же древесины. Все луки и стрелы мира сделаны из нее… Я положу этому конец. Я сделаю нас лучше. Люди должны стать лучше!

Джо ждет, что она скажет: «Я люблю тебя», но нет, на этом запись обрывается, а на обратной стороне пластинки тишина – бесконечный треск белого шума, будто дождь барабанит по старым чугунным водостокам.

Эди Банистер чувствует себя свиньей. Нет, хуже: она сознает свою порочность. Причем порочность, увы, не плоти, а духа. Она нехорошо поступила с Джошуа Джозефом Спорком. В сущности, облапошила его, пусть и ради всеобщего блага, во имя процветания людского рода. Она убеждала себя, что в ее поступке нет ничего личного. Что это наилучший выход. Теперь же, глядя на игрушечного солдатика, мастерски им отремонтированного, и вспоминая выражение плохо смиряемого разочарования на лице Джозефа, когда он понял, что больше ему ничего не предложат, она чувствует себя злодейкой. Все яснее убеждается, что лелеет в душе давнюю обиду, которой куда больше лет, чем Джо Спорку, и просто выбрала такой незаурядный способ отмщения. Долг, любовь, идеализм и злость все эти годы бродили в ней и наконец вырвались на поверхность. Она заглядывает себе в душу и видит там червоточину.