Ангелёны и другие. Сборник рассказов - стр. 9
Птицы в антураже, в мизансцене, в обрамлении – как узор. Для заполнения пустоты. Декоративные лепесточки. Либо в натюрморте с дичью: плюшевые тела с полусферами крыл, пленные в силу анатомии, не имеющие воли расправить плеч. Словно ладонь, безучастно собирающаяся по привычке в горсть.
Древнеегипетские утки взлетают над зарослями папируса, приветливо и статично раскинув крылья.
Ассирийские каменные крылья у быков шеду. Самые длинные и чеканные из всех: начинаются от передних лап, следуют канту тела, как венки республик на гербе советской монеты.
А вот редкий случай: Караваджо – темно-голубиные аршинные крыла в ракурсе, будто подходишь к ним сзади.
Бадалоккио: крылья в движении, мягкое, пуховое перо пенится, колышется, мнется.
Таддео Гадди: пламенный серафим окутывает Распятие, превращая его в птицу. Птица распята на крыльях, значит, птица тоже в какой-то степени крест.
Бёрн-Джонс. «Дни творения». Пером заполнен весь задний фон. Воздух еще так густ, что состоит из пера. А потом разгустился и осел на ангелов.
На монгольской миниатюре шестнадцатого века честно́е собрание птиц, светская болтовня дам и кавалеров.
А вот Стефан Лохнер: остроухие декоративные крылья ангелков-хористов, похожие на лепестки бархатной травы.
Купидон на помпейской фреске.
Ангел звезды Меланхолия на дюреровской гравюре в лавровой листве гранитного пера.
Два фиолетовых пластика на картине Дали.
Ника Самофракийская с нарубленной каменной наледью крыльев. Крупные гроздья нерегулярно разбросанных перьев – вот он, хаос движенья.
У мраморного эрота Кановы крыла просто загляденье: вся скульптура подвешена на них, как тень на облака.
Ну, видно же: это не эволюция, просто история, по которой, как по рельсам, можно катить вперед и назад.
Варе было заказано почаще приносить батарейки для большого фонаря. Читать при свечах, расставленных созвездием, – так удобно обозреть сразу всю историю крыла – сонливо и пожароопасно: два раза подсвечник падал и опалил теплые, мохнатые ковры, на них вспыхнули опушки. Батарейками питался крупный радиоприемник. В темноте при светодиодных иероглифах частот, тяжелясь, он оттягивает пересечение радиоволн, словно зарывшийся в центр паутины шмель, и Лёне, который поворачивает ручку настройки, кажется, что так он беспокоит весь мировой радиоэфир. Он полюбил слушать джаз. Майлз Дэвис. Чик Кориа. Телониус Монк. Чарли Паркер. Гитарный фьюжн Маклафлина. Мечтательно-игривый Жако Пасториус. Сокрушительный Билли Кобэм с «Махавишну оркестра» и Сантаной в главной роли.
Когда смеркалось, Лёня выходил с фонарем и санками, перекатывался по низкорослым кварталам. Угловые дома обычно уже давно полуразобраны: там выдернуты ворота из гаража, там неотвязно и навязчиво хочется смотреть в черные комнаты, там перевернутый туалет на заднем дворе. И именно так должно было выглядеть время: большая, заброшенная территория домов, улиц – все это осуществляется одновременно, как место. Прошлое – это место, и будущее – место, и все они помещены в бесконечное настоящее. И оно вмещает все. И оно всегда. Но пока неясно, где именно расположено. Так думал Лёня, пока шел в снегопад.