Андеграунд, или Герой нашего времени - стр. 10

Правду сказать, и коридор долог, есть еще дальние во времени повороты, и пятьдесят, и шестьдесят лет – еще не сто.

– Н-ны. Ой-ооой! – В коридорной глубине вновь прошел эхом безыскусный страстный стон, из тех, какие доводится слышать лишь в самые юные годы.

Притом что уже знал, угадал... старики Сычевы... увы... всего лишь!

Я наконец засмеялся, сбавив шаг. Постучал – и толкнул дверь. Было известно, что старики Сычевы вечно воюют меж собой, ворчат, вопят, а дверь, как правило, не запирают, ожидая чьей-либо подмоги. В нос ударил вонюченький уют квартиры, пахучие изжитые кв. метры. Плюс свежий запах лекарств. Оба страдали сильнейшим радикулитом. Бывали такие боли, что и не встать. Запоминались им эти ночи вдвоем!

Спаренность стариков вдруг объяснила мне оттенок страсти, вкравшийся в мою слуховую ошибку: болели двое – он и она.

– ...Хоть кто-то человек! Хоть кто-то, мать вашу! Хоть один шел мимо! – ворчал, чуть ли не рычал старик Сычев. – Когда не надо, они топают как стадо. Бегут, понимаешь! А тут ни души...

– Грелку? – спросил я.

– Да, да, и поскорей, поскорей, Петрович! – старик закряхтел.

Старуха Сычиха лишь чуть постанывала. Скромней его, терпеливей.

– Скорей же! – ныл старик.

Я прошел на их кухоньку. Грелки были на виду – его и ее. Старухе и грелка досталась выношенная, потертая, небось течет, надо завернуть в полотенце. (Поискал глазами полотенце на стене.) Сыч всю жизнь на автозаводском конвейере, ему семьдесят, согбенный, у него руки – и стало быть (я думал), грелку ему под шею, меж лопатками. А старуха, конечно, с поясницей. Потому и стеснительная, что грелку под зад чужая рука подсунет. Под копчик.

– Что долго возишься?! – ворчал Сыч, уже сильно прибавив в стонах.

– Воду грею.

– Ведро, что ли, поставил на огонь?

– Ведро не ведро, а на двоих поставил.

– Да ей не обязательно. Она придуривается. Не хочет за мной ходить!

Старуха заплакала:

– И не совестно, а?.. Стыдоба. Ой, стыдоба, Петрович.

На столе тарелки, объедки, хлеб, – старуха, видно, из последних сил покормила ужином и свалилась. Сыч, поев, тоже слег и начал стонать. Его сваливало разом. Но хотя бы кто-то из них искал лекарство? (Перебиваемый медикаментами, в моих ноздрях все еще плыл пряный запах сонной и томной фельдшерицы.)

Когда я спросил, не вызвать ли «Скорую», старики оба завопили – нет-нет, одного увезут, а второй? а квартира?.. Нет, нет, Петрович. Они хотят болеть вместе и помереть вместе. Вместе – и точка. Семья, распадающаяся со времен Гомера.

Я уже пожалел, что вошел к ним. Встал бы Сыч сам! Недолюбливал я Сычевых, особенно его. Но было как-то неловко, поддавшись на невнятный эротический зов, не откликнуться на внятный человеческий. И ведь как молодо стонали. Как чувственно. Подманивали болью, подделываясь под страсть.