Аквариум (сборник) - стр. 32
Мать всегда на нее сердилась, все ей не нравилось, что она делала. «Иди лучше отсюда, я сама приготовлю…» – раздраженно отсылала из кухни. Сначала звала, потом выгоняла: «Руки-крюки».
А она, что ей оставалось делать? Естественно, обижалась, и, как потом оказалось, обида – на всю жизнь. И теперь, хотя мать и жила, слава богу, отдельно, отношения не ладились: в каждом слове мерещился упрек, претензия, а главное, раздражало материно пристрастие к мелочам – поговорить не о чем, кроме как про стирку, готовку… или про политику. Пустое все, а мать чувствовала по голосу и тоже злилась: ничего общего!
Тут ее сразу заносило: сама меня всю жизнь отрицала, а я твоя дочь – имеешь то, что хотела. Можешь винить себя. Дальше – больше: крик и слезы, пока кто-нибудь не бросал трубку.
Потом переживала, звонила, каялась, все худо-бедно восстанавливалось, до следующего раза. Пламя вспыхивало мгновенно, даже и искры не надо – горело постоянно. Лучше б не звонила. Но мать – словно нарочно, будто чувствовала, где пошевелить.
Когда муж ее бросил, даже не посочувствовала. «Удивительно, что этого раньше не случилось» – и кто говорит?! Разве что-то еще возможно после этого?
Вообще звонить перестала.
Нельзя, нельзя обижаться, а с матерью иначе не получается. Лучше уж так – никак то есть. Пусть там сама, тем более что всегда подчеркивала свою независимость. Гордая. Ну и пусть себе гордится (непонятно чем)!
Неужели не поняла?
А он даже не прикасался к ней – чуть поодаль сидел, положив руки на колени, смотрел прямо перед собой (не на нее). За стеной комнаты (у него дома все и происходило) иногда слышны были детские голоса, его детей, трое, младшему лет восемь, иногда женский, жены его (ни разу не встретились). Сам открывал дверь, пропускал строго.
Просто молча сидел, вполоборота к ней, метрах в трех, и вдруг – будто разряд тока, раз, другой… И тоже словно кипяток по жилам, а вслед – тишина и покой, какого никогда не испытывала. В ней самой и вокруг, и везде – в воздухе, неожиданно прохладном, в небе за окном, в серых осенних облаках. Еще почудилось – свет, чуть рассеянный, обволакивающий, нездешний.
В ту ночь тело несколько раз прошивали мгновенные разряды, до самых недр.
Он объяснил: все в порядке, это он проводил «уборку».
Простое такое, домашнее слово, но почему-то страшно. Имейте в виду, сказал, мы с вами продолжаем «работать» и вне сеансов, так что возможны самые неожиданные ощущения. Это он ее предупредил, чтобы она – в случае чего – не пугалась.
В общем, поразительно, почти неправдоподобно, а главное – недуги ее и в самом деле стали мало-помалу исчезать, один за другим, один за другим… Будто и не было. Похудела, наверно, килограммов на десять, кожа натянулась, одежда стала свободней, кое-что даже ушивать пришлось. Самой не верилось.