Аккорд. Роман в трех частях - стр. 2
Поскольку ни смысл, ни законы этой странной астрономии были мне тогда неведомы, то мои следующие физике приливов и отливов симпатии запомнились не столько подробностями, сколько крепнущей властью смущенного влечения. Словно внутри меня вдруг оживал некий сладкий, чарующий зов, совсем не похожий на материнский. В нем обнаруживалась непокорная родительскому попечению независимость, в нем жила томительная услада добровольного подчинения, неподвластная ни погоде, ни одежде, ни голоду, ни чему-либо другому, а лишь хотениям маленькой мучительницы.
И хотя был я ребенком активным и общительным, мои выразительные средства в ту пору не поспевали за чувствами, а потому лучшими способами общения были молчание и подглядывание. Следовать за ничего не подозревающей девочкой взглядом, следить за игрой ее лица, отделять ее от других детей, облаков, птиц, звуков, запахов – вот партитура моего обожания. Пожалуй, понять меня в такие минуты могли только скупые, одинокие звуки рояля.
Ввергая меня в состояние праздничного ожидания, влюбленности мои были лишены соперничества и ревности. Обратить на себя внимание и испытать ангельскую благодать – вот цель невинных побуждений, которые толкал и меня порой на нелепые поступки. Вижу себя в детском саду, сидящим на стульчике возле очаровательной голубоглазой куклы и выдергивающим из ее мягкой, похожей на густой июльский луг кофточки пучки шерстяной травы, которые скатываются мною в невесомый клубок. Я не знаю, зачем я это делаю. Знаю только, что мне повезло оказаться рядом с чудной пятилетней девочкой из сказки, и что это счастье нужно продлить каким угодно способом. И тот оглушительный скандал, которым воспитательница, обнаружив мое вредительство, прервала мое упоение («Васильев, ты что, совсем дурак?!»), сопровождался не раскаянием, а слезами обиды.
Замечу, кстати, что устойчивая тяга моих симпатий к большеглазой, ясноокой и светловолосой кукле обнаружилась именно в то время и потом долго еще служила мне маяком при выборе подружек.
К десяти годам ухаживания мои, став более осмысленными, не превосходили того возбужденного апофеоза всех детских игр, когда интриганка-девочка вынуждает доверчивого мальчика броситься за ней в погоню, визгом своим обнаруживая повадки преследуемой и желающей быть пойманной дичи. Это ли не раннее проявление древнего женского инстинкта, от которого, говоря словами Малларме, женщина «как молний свет трепещет» и испытывает «тайный страх, что есть в плоти, как запрет»?
Существовали и другие, взрослые способы добиться внимания. Для этого следовало быть либо ловчее и находчивее других, либо уметь смешить. Я рано выбрал себе маску по сердцу: не шут гороховый, а герой после подвига – усталый и снисходительный, которому к лицу даже неожиданные попытки причинить солнцу боль. Так кусает изнывающий от нежности щенок, так царапает хозяина ревнивая кошка, так исподтишка щиплет невнимательную девочку влюбленный в нее мальчик. Совокупный пример неразвитого, омраченного любовью сознания. Собственно говоря, ничего такого, что не укладывалось бы в хрестоматию детского поведения тут нет, но удивляет цепкая живучесть обожания, что при всех разочарованиях сохраняет способность к реинкарнации.