Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - стр. 45

Другое обстоятельство относится к разряду бытовых, но не становится от этого менее красноречивым. «Колчак, который отсыпался на походе от бессонных ночей…» – пишет Пилкин, заставляя задуматься, какова же была его служба в штабе адмирала Эссена, если боевая операция, помимо всего прочего, давала возможность… немного отдохнуть?

И уже никто не может оспаривать у Александра Васильевича лавров февральской операции по постановке минного заграждения в Данцигской бухте – снова под самым носом у противника! – где он официально командовал «полудивизионом особого назначения». Тогда один из крейсеров прикрытия «перескочил через камни севернее острова Готланд», получив пробоину в днище; возглавлявший бригаду крейсеров адмирал М.К.Бахирев отдал приказ возвращаться, и Эссен также склонялся к такому решению. «“Операция отменяется”, – было радио Эссена Колчаку, бывшему уже на параллели Ирбенского пролива и в снежную пургу, во льдах идущему с миноносцами к Данцигу. “В особо благоприятных условиях погоды, – телеграфировал Колчак, – прошу разрешения операцию продолжать”. Было разрешено».

Итак, разработку операций Александр Васильевич стремился сочетать с непосредственным участием в боевых действиях, что должно было импонировать Командующему флотом, который и сам не любил засиживаться на базе в Гельсингфорсе. «Примеру Эссена следовал и Колчак, – свидетельствует адмирал Тимирев, – непоседливой натуре которого претила спокойная штабная жизнь: он пользовался каждым намеком на “авантюру”, чтобы хоть на несколько дней уехать из Гельсингфорса». А авантюр хватало: эти первые военные осень и зима оказались необыкновенно плодотворными, несмотря на состояние, в котором Балтийский флот встретил войну (а может быть, достижения и выглядели еще эффектнее именно на фоне такой картины). Пилкин вспоминал: «Немцы не хотели верить, что русские моряки на старых калошах – судах, принимавших участие еще в Японской войне, современники которых у немцев давно уже стояли блокшивами в их портах, если не были разобраны, осмеливались в зимние ночи, пробиваясь через лед, выходить в море и под самыми неприятельскими берегами, на немецких путях сообщения ставить мины, на которых один за другим взрывались суда неприятеля».

Мы уже знаем, что опыт второй в его жизни войны не изменил взглядов Колчака на сущность вооруженных столкновений народов; а отразились ли на этих взглядах новые условия и новые изобретения, накладывающие отпечаток на всю картину боевых действий?

Один пассаж из черновика колчаковского письма, датируемого мартом 1917 года, позволяет подумать, что некоторые негативные впечатления от военных новшеств у Александра Васильевича все-таки были. «Подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны; я читал сегодня историю англо-голландских войн – какое очарование была тогда война на море. Неприятельские флоты держались сутками в виду один другого, прежде чем вступали в бои, продолжавшиеся 2–3 суток с перерывами для отдыха и исправления повреждений. Хорошо было тогда. А теперь: стрелять приходится во что-то невидимое, такая же невидимая подлодка при первой оплошности взорвет корабль, сама зачастую не видя и не зная результатов, летает какая-то гадость, в которую почти невозможно попасть. Ничего для души нет. Покойный Адриан Иванович (адмирал А.И.Непенин. – А.К.) говорил про авиацию: “одно беспокойство, а толку никакого”. И это верно: современная морская война сводится к какому-то сплошному беспокойству и предусмотрительности, т. к. противники ловят друг друга на внезапности, неожиданности и т. п.». Основываясь на этих рассуждениях, можно увидеть в Александре Васильевиче чуть ли не ворчливого поклонника старины или разочарованного романтика «века паруса»; но не будем столь буквально понимать слова Колчака.