Адашев. Северские земли - стр. 1
1. Долгое вступление
(неизвестно где, неизвестно когда)
Боярин князя Воротынского Семён Адашев был изрядно пьян.
Это, казалось бы, совершенно незначительное событие тем не менее стало сенсацией — слуги только об этом и чесали языками. И немудрёно — все они, сколько бы не служили, пьяным барина видели впервые. Большинство из них совершенно искренне полагали, что одержимый воинскими искусствами и закалкой тела барин ничего крепче молока не употребляет.
И вдруг на тебе! Набрался. Да ещё в такой момент — когда барыня на сносях и вот-вот разродится.
Да и с кем набрался-то!
С побирушкой! С нищим, со слепым каликой-перехожим, которого и имени то христианского не было — кличка воровская, пустая котомка да полна голова вшей, вот и всё владение убогого.
***
Побирушка пришёл в усадьбу утром, встал на колени у крыльца и трудолюбиво гундел про «хлебца бы, люди добрые, Христом-богом заклинаю и матерью его, богородицей, хлебца бы мне…».
Никто на него особого внимания не обращал — в прошлом году был неурожай и по дорогам нынче много христарадников слонялось. Да и побирушка был не талантливый — на бандуре не играл, песен не пел, былин не читал и даже не матерился яростно. Ничего стоящего внимания, разве что страшные шрамы на лице. Да и сам побирушка просто скучно гундел. И никто его не слушал…
Кроме барина.
Тот как раз возвращался после традиционной утренней разминки с саблей — шёл голым по пояс, смущая дворовых девок чеканностью бронзовых от раннего загара мышц. Мимо побирушки он прошёл, не повернув головы.
И вдруг остановился, как обухом стукнутый.
Барин медленно повернулся, вперился взглядом в нищего и неверящим голосом спросил:
— Голобок? Голобок, это ты? Это же ты — голос твой!
— …хлебца бы… Ась? Кто здесь?
— Голобок!!! — барин схватил вшивого побирушку за лохмотья, и встряхнул как мешок. — Голобок, ты что — не помнишь меня?
— Голос помню, — равнодушно ответил тот. — Чей — не помню. Хлебца бы мне — мабуть, и вспомнил бы. Брюхо у меня подвело, мил человек, два дня не жрамши.
— Эй вы! — бросив побирушку, барин повернулся в сторону наблюдавших за сценкой дворовых, и скомандовал: — Сейчас перекусить гостю, потом в баню его, а после бани — к столу ведите. Стол богатый накрыть. Всё, бегом!
Дворня кинулась врассыпную заполошными курами — когда барин говорил таким тоном, ни медлить, ни задавать вопросы не стоило. А барин наклонился к нищему и тихо сказал:
— Голобок, это я — Молок.
— Молок? — тупое и забитое выражение лица побирушки на миг исчезло, и губы скривились в высокомерной усмешке. — Надо же. Выжил, значит?
И тут побирушка сделал такое, что учини это кто из дворни, уже через миг бы кровью харкал и зубы сплёвывал. Он положил барину на лицо свою грязную ладонь и быстро, но чутко ощупал. После чего сплюнул и сказал:
— А ты заматерел, пацан.
И боярин это стерпел!
***
Вот с этим-то вшиварём барин и пил второй час. Что там происходило за закрытыми дверями — всем было неведомо. Собутыльники говорили негромко, а подслушивать дураков не было — нрав у барина был крут, а чутьё на подгляд да подслух — как у зверя дикого.
Меж тем в комнате ничего необычного не было. Два мужика сидели за уже порядком растерзанным столом и вели размеренную беседу. Даже языки заплетались не сильно, и лишь красные рожи свидетельствовали о том, что мужчины не только едят.
Вот и сейчас хозяин в очередной раз разлил по кубкам, собутыльники молча кивнули друг другу, и, не чокаясь, опрокинули содержимое внутрь.
Слепой, явно изучивший уже, где что на столе стоит, зацепил квашеной капусты, захрумкал и изрёк, наконец, с невесть откуда взявшимся достоинством:
— Хороша капустка у тебя, хозяин. Так, значит, сыскным меня не сдашь?
— Сыскным не сдам, — хозяин жевал расстегай, и оттого говорил невнятно. — А вот в рожу, пожалуй, дам. Как не дать гостю дорогому, если он ещё раз разговор про это заведёт? Не сдам я тебя, Голобок, не сдам! Не так много нас под небом ходит, чтобы ещё прореживать.
— Одиннадцать, — сказал нищий и ухмыльнулся нехорошей, волчьей усмешкой.