Адаптация - стр. 28
Напарник, хмыкнув, попытался обойти дамочку, она же преградила путь. И плакатом принялась тыкать, будто это не плакат – копье.
– Слышь, идиотка, свали.
– Они умирают! – идиотка сваливать не думала. – Из-за вас! Из-за таких вот сволочей…
– Ты думай, кого сволочью называешь!
– Тебя! И его! И всех вас! Сволочи вы! Сами нелюди! Сами…
Напарник толкнул бабу в грудь.
– Свали, коза…
– Нелюдь! Урод моральный! Фашист! – она брызгала слюной и сверкала глазами, несчастная дурочка. Напарник вырвал плакат и, переломив древко об колено, швырнул на землю.
Баба завизжала и, выхватив перцовый баллончик, пустила струю в лицо напарнику.
Он заорал, завертелся, размахивая руками.
– Все, мля! Сука, ты труп! Ты…
Баба отступала, не спуская с напарника заплаканных глаз.
– Беги, дура! – рявкнул Глеб. – Беги, пока можешь.
– Да держи ты ее! – напарник остановился и тер слезящиеся глаза, он дышал часто, а из носа текли сопли. Баба развернулась и неловкой рысью потрусила в лес.
– Глеб!
– Нет. Не надо, – Глеб схватил напарника за руку. – Она ж человек. А людей мы не трогаем.
– Идиотка несчастная… и ты хорош. Мог бы… – Напарник прыгнул на щит и скакал, разбивая в щепу. Когда успокоился, Глеб сказал:
– Пойдем. Ну с ними связываться… она не понимает.
Все сделанное было правильно. А жалость и слезы – для слабаков.
Это же Глеб говорил себе, выбивая пыль из старого мешка, набитого песком. Мешок принимал удар за ударом, раскачивался. Из расходящегося на боку шва на пол сыпался песок, и скрипел под ногами.
Сами.
Виноваты.
Так правильно. Только так и не иначе.
Жалость – опасна. Жалость у тех, кто вытянулся жидковатой цепью вдоль заводского забора, заслоняя щербины на нем рукописными плакатами. Пусть себе стоят, пусть ложатся перед серыми грузовиками и пусть вопят, когда солдатики начинают оттаскивать. Иногда у Глеба возникало желание дать этим людям то, что они просят. Пусть бы хлебанули свободы и дружбы, сколько ее хватило.
Пожалуй, ненадолго.
Поэтому пусть страдают страдающие, а сильные позаботятся, чтобы была у слабых возможность плакать. Мир – для людей.
А мешок – для битья.
Он качнулся, расширяя амплитуду, и, поймав момент, когда Глеб замешкался, ударил в грудь. Не больно, но чувствительно. Шов на боковине треснул, а песок струей полился на пол.
Хватит на сегодня. Под крышей сарая ворковали голуби. До смерти мира оставалось еще время, названное временем надежды. Было его не так много, но не так и мало. И странный договор, который Глеб подписал, вспоминался все чаще.
Особенно в дни, когда со стороны бывшего химзавода тянуло гарью.