58-я. Неизъятое - стр. 10
«А я все старался себя расходовать…»
В 54-м с работы меня списали и положили в барак для умирающих – у меня был туберкулез. Врачей там не было, надзиратели кидали на нары пайку, а оттуда крючьями стаскивали трупы. А я все равно блаженствовал: на развод не гонят, работать не надо… Лежишь, как… знаете, как в утробе матери.
И вот приходит надзиратель, кричит: «Фидельгольц! С вещами на вахту». Ну, думаю, на этап. Не дай бог в другой лагерь, где надо работать. И вдруг на вахте сообщают: статья такая-то, указ такой-то, военная коллегия рассмотрела… срок с десяти лет заменяется на пять (отсидел я шесть). А я не понимаю даже, о чем речь идет. Тут ребята мои набежали, давай в решетку ломиться: «Юрка, ты же освобождаешься! Письма передай!» – и давай мне под ноги письма кидать. Надзиратель меня отпихивает, конверты сапогами – в снег, в снег. А я стою и не верю: неужели свобода?
Посадили меня на открытый грузовик. Весна, конец мая. В лужах утки плещутся. Офицер сопровождающий берет пистолет и давай палить по уткам – и все мимо, все мимо. Матерится-я!
Привезли нас на прииск. Там – чайная, в вазе пряники лежат. Купил один пряник, мне гроши какие-то выдали, грызу его… И такое это наслаждение! Черствый он был как камень, зато свой.
Вышел на свободу – и набросился на нее как голодный. Хотелось все охватить, хоть день – да мой. Упивался тем, что я свободен, что можно купить батон – и весь съесть, встретиться с девушкой – и сблизиться, хотя бы в постели. А я все старался себя расходовать: и в отношениях с женщинами, и в отношениях с жизнью.
Скоро наступила неудовлетворенность. Надо было учиться, но получалось плохо, ведь я был болен. В театральный уже не вернулся. Сцена требует хорошей физической формы, а мне тяжело было даже дышать.
Приехав в ссылку в Караганду, решил почитать «Тихий Дон» Шолохова. В день мог осилить одну-две странички. Соображать было тяжело. Лагерь высасывает мозги, отнимает все возможности, чтобы размышлять. Радио у нас не было, газеты не поступали, самодеятельность была примитивная и наивная, цензура пропускала только народные песни. Но такое было у меня желание учиться, что я себя переборол и поступил.
В Караганде подал документы в медицинский. «Таких, как вы, не берем», – сказали мне. Пошел в горный техникум, на единственное отделение, после которого можно было работать на поверхности. Его и закончил.
Про лагерь я особенно не рассказывал, когда вышел, это уже было немодно. Модно стало говорить: наша прекрасная советская власть дала возможность людям выйти из лагерей. Помню, приходили родственники, говорили: «Ну ты, Юрка, все-таки что-то сказал. Видно, виноват был перед советской властью. Так просто у нас не сажают». Даже мама мне говорила: «Благодари, что тебя выпустили». Кончались 50-е, но они так ничего и не понимали.